Виктор сдирает с рук огромные меховые рукавицы, расстегивает фуфайку и снимает разложенные ружье, повешенное на шее, которое сразу же прячет за сиденье:
– Михалыч, не грузили?
– А то.
– Ну, сегодня-то уж точно не будут.
В моем сердце сразу же бурлит радость:
– Ты думаешь?
– А нечего тут и думать. Если ты порожняк еще и сможешь под
погрузку запахать, то груженые сцепы с участка все равно не вытащишь. Смазка в буксах как каменная, скорость тоже маленькая.
Смекаешь?
– Ну, дай Бог,– ежусь я.
Вагон с рабочими мы забираем прямо с посадочной, и трогается он с места с жутким скрипом. Я поддаю газку, но тепловоз буксует на месте и нехотя трогается с места только на малых оборотах двигателя.
На магистрали Виктор собирает свое ружье, заряжает и ставит в угол кабины. Таких заядлых охотников, как он, в нашем поселке можно пересчитать по пальцам. Сколько я его знаю, и по его рассказам, все свободное время он проводит в тайге, с ружьишком. И на работу он приходит почти всегда тоже с ружьем, спрятанным под фуфайкой или под курткой. Стрельба с движущего тепловоза по косачам и по зайцам – это, конечно, браконьерство, но мужик он не жадный, и если, скажем, ему удается подстрелить пару косачей, то одного он всегда предлагает машинисту. А там уже его дело – брать или не брать.
Кондуктором он работает лет двадцать и справедливо считается одним из лучших. Когда я работаю с ним в паре, всегда чувствую себя как за каменной стеной.
– Гнать людей в лес в такой мороз,– яростно рубит ладонью воздух Виктор,– это полный идиотизм! Нашему директору на них насрать. У него еще год-другой миллион кубометров, и он смотается в Вологду на повышение. Ты видишь, в каких домах мы живем? Ты видишь, какие у нас дороги? Вот то-то!
Виктор наливает себе чаю из термоса и продолжает:
– План в этот месяц мы не сделаем, как пить дать. Сколько я получу? Сто двадцать рублей. А ты? Сто сорок рублей. И все. Что нам напишут в сегодняшнюю путевку? Ничего. А чего мужики в лесу заработают? Тоже ничего. С выгодой остается только директор, потому что ему платить нам семьдесят процентов от среднего заработка за простой по вине производства – как серпом по яйцам!
Уяснил?
– Уяснил.
– А твоя задача сегодня заключается только в одном – не загнать реверс в «нейтралку» и случайно не заглушить тепловоз, не то мы околеем в лесу, как собаки.
На участке мы привычно перепускаем вагончик в тупичок и сразу же едем с ним обратно к будкам лесников. Печи всех будок нещадно топятся, и вертикально к небу уходят белые столбы дыма. У одного трактора Т-55 возятся мужики, разведя кострик под поддоном.
– Пойду к мужикам схожу в будку,– спрыгивает с подножки тепловоза Виктор и трусит к ближайшей будке. Я скоренько пробегаю вокруг тепловоза, проверяю уровень масла в редукторах и хлопаю дверцами капота, заглядываю внутрь – по-моему, все в норме. Эксперимента ради снимаю с левой руки рукавицу и через
минуту кисть уже не слушается меня – она словно одеревенела.
Уже совсем рассветало, и я поднимаю глаза к небу. Неба не видно. Надо мной, над лесом, над землей стоит белая густая дымка.
Трактора, сбившиеся у водогрейки, стоят заиндевевшие. Стена леса передо мной – сплошного белого цвета. Белое безмолвие.
И в центре этого белого безмолвия мой ревущий тепловоз и я, плюющий себе на рукав фуфайки, – тоже ради эксперимента.
Капли влаги на фуфайке замерзают и превращаются в маленькие ледышки моментально.
Возвращается из теплой натопленной будки Виктор Епишин, и сообщает мне новости:
– Бригады сидят в будках и в лес ехать отказываются. Коля Дмитриев грузить тоже не будет – послал мастера на три буквы.
– А это кто у трактора копошится? – киваю я в сторону Т-55, возле которого копошатся два человека.
– Этот? – смотрит на них Виктор,– коммунист обезбашенный.
К обеду-то, может, трактор и заведут, а что дальше будут делать, это их дело.
Действительно Т-55 к обеду все-таки заводят, и он с чекеровщиком, сидящем на капоте, натужно ползет в сторону леса. Из будки вываливаются вальщик с «Уралом» на плече и его помощник, и они бредут вслед за трактором.
– Вот так у нас и бывает,– качает головой Виктор, глядя им вслед,– у нас всегда найдется какой-нибудь мудак. А завтра мастер
будет кивать на него и кричать, что работать в такой мороз можно.
У одной из будок я вижу моего двоюродного брата Колю Воронина и рысцой спешу к нему. Коля, завидев меня, останавливается и приветственно машет мне рукой. Он среднего роста, худощавый, одет, как мне кажется, совсем легко. Работает Коля толкачом уже несколько лет.
– Коля, привет.
– Здорово,– как всегда коротко отвечает Николай.
– Коль, я хотел у тебя пилу спросить, дровишки распилить.
– Кончатся морозы – распилишь.
– Хорошо.
– А вы работать сегодня не будете?
– Мы что, идиоты?
Коля берет в руки топор, ставит на попа сухую сосновую чурку и с маху разваливает ее на две ровные половинки. А я бегу обратно к тепловозу. Часа через два из леса появляется «пятьдесятпятка» с чекеровщиком на капоте и замирает у водогрейки.
– Наработались,– комментирует Виктор Епишин. В три часа дня уже начинает смеркаться, а ровно в четыре «Тридцать пятый» срывается с места со своим жарко натопленным вагончиком и спешит домой. На посадочной выставив вагон на объездной путь, я прощаюсь с Виктором и жду своего сменщика Витю Григорьева. Он появляется в кабине ровно в пять сорок пять и с минуту стоит неподвижно и молчит. Затем медленно переводит на меня взгляд и с ужасом вопрошает:
– Вы там не сдохли, как собаки?
Две недели стоят жуткие сорокапятиградусные морозы, и две недели нас гоняют на работу.
– План! План! План! – суетятся и кричат наши начальники, сидя в теплых кабинетах. А когда столбик термометра переваливает тридцатиградусную отметку, все мы с большим облегчением вздыхаем: уж
лучше работать, чем в такие морозы баклуши бить.
* * *
С ноября по март наш леспромхоз работает ударными темпами, а это означает, что бригады и в лесу, и на Нижнем складе работают по скользящему графику, то есть работает леспромхоз без выходных. И когда наши с Колей Ворониным выходные дни наконец-то совпадают, он привозит с участка мотопилу «Урал», и с утра пораньше мы приступаем к делу. Я разрубаю острым самодельным колуном шестимиллиметровую проволоку, связывающую пачку дров, и стальным крючком раскатываю несколько бревен прямо в канаве рядом с домом. Канава эта уже основательно забита снегом, как щедро сыпавшим с неба, так и счищенным с дороги ножами бульдозера. Коля оглядывает плоды моей деятельности и негромко советует мне:
– Пачки катай на длину шины «Урала», не бойся, «Урал» – машина мощная – потянет.
– Добро,– отвечаю я и бодренько начинаю формировать печки бревен нужного размера. Коля, бросив докуренную «Приму» на дорогу, удовлетворенно кивает головой и с первого рывка стартера заводит пилу. Ревет мощный «Урал», летят в сторону колючие опилки, и я кидаю чурочки в кучку здесь же, в канаве у дома. Потом опять раскатываю бревна в ровные по размеру пачки. Коля пилит на недлинные ровные, радующие глаз чурки, и горка их быстро становится большой и солидной. К обеду больше половины пачки уже распилено, и я предлагаю Николаю сходить пообедать. Он с сомнением оглядывает оставшиеся перепиленные бревна и начинает сомневаться:
– А может, допилим?
– Пообедаем и допилим,– ответствую я и вешаю крючок на забор.
На горячей плите нас ждет вкусный наваристый супчик, и я, стараясь не попасть в поварешку капающей слюной, наливаю две полные миски:
– Садись, Николка, перекусим трошки.
– У Гриши Купчука научился? – смеется Николка, присаживаясь на табуретку.
– Ну, да. А ты что, его знаешь?
– Знаю. Неплохой мужик.
– По стопочке?
– Смотри сам.
Я наливаю водки в граненые стопки:
– Ну, за дрова.
– Будем.
Мы дружно выпиваем водку, дружно нарочито смачно крякаем и также дружно налегаем на еду. После обеда, выкурив по сладкой сигарете, вновь принимаемся за дело, и к трем часам, когда Колин «Урал», басовито взревев в последний раз, наконец-то замолкает, я быстренько скидываю отпиленные чурочки в большую кучу и радостно ору:
– Все! Как у Аннушки.
Когда мама приходит с работы, довольная и счастливая, мы с Николаем уже сидим на диване и обсуждаем новости нашего леспромхоза.
– Какие вы молодцы! Ой, Коля, большое тебе спасибо.
Коля отмахивается от маминых слов и встает с дивана:
– Пойду домой.
– Володя, ты Колю-то угостил?
– Конечно, мам.
Я предлагаю Николаю в свою очередь помочь с дровами, но он отмахивается от меня:
– Мы с соседом распилим.
Через день я с раннего утра уже машу удобным колунчиком, и чурки одна за другой разлетаются в стороны некрупными поленьями. Колоть такие дрова, конечно, в удовольствие. Часам к трем, с глубоким удовлетворением оглядев внушительную кучу расколотых дровишек, я усталой походкой иду домой отдыхать, а к концу недели возле нашего дома вырастает огромная гора наколотых дров.
На следующей неделе мы с Александром и дядей Павликом разделываемся с первой пачкой у них, и дядя Павлик, с маху всадив свой любимый утяжеленный топорик в толстую чурку-колоду, объявляет нам план дальнейших действий:
– Завтра поросенка режем, братцы-тунеядцы, в семь часов утра, чтобы были у стайки.
– Батя, зачем в такую рань-то? – возмущается Александр, большой любитель понежиться в постели по утру.
– Я сказал – в семь! – рывком вырывает свой чудо-топор из колоды дядя Павлик.
Ровно в семь часов утра я подхожу к стойке дяди Павлика и вижу его, сидящего на корточках у нещадно чадящей паяльной лампы.
– Здорово, дядь Павлик!
От моего громоподобного вопля дядя Павлик вздрагивает, лампа вываливается у него из рук, летит в снег и вспыхивает ярким пламенем.
– Ну, наконец-то! – яростно кричит дядя Павлик, и его здоровая правая рука, заведенная за спину для нанесения мне заслуженной затрещины, опускается, и он летит к горящей паяльной лампе. Пламя с лампы сбивается, она водружается на загодя приготовленный березовый чурачок и начинает шумно чихать.
– Подкачай,– кивает на лампу дядя Павлик, ныряет в стайку и тут же выбегает из нее со второй лампой:
– Скоро Клавдий Бурлилов придет, а мы еще ничего не приготовили,– разжигает он вторую лампу.
– Сашка спит?
– Что?! Его еще нет? А ну беги домой за ним! Я ему покажу!
К приходу Клавдия Бурлилова, которого дядя Павлик всегда приглашает резать кабана и которого очень уважает, обе лампы весело гудят, настил из досок готов, а мы с Александром, присев на чурбачки, весело болтаем. Клавдий здоровается с дядей Павликом за руку, достает из валенка короткую финку и скрывается в стойке. Я на всякий случай затыкаю уши. Но он делает свое дело быстро, и даже обыденно, и мы с Александром беремся за паяльные лампы. Баня у дяди Павлика топится уже часов с шести, и когда возникнет необходимость в горячей воде, она в котле уже довольно теплая. Мы опаливаем тушу поросенка до черноты, скатываем его горячей водой и ножами соскабливаем черную гарь. Затем эта операция повторяется. Руки при этом отчаянно мерзнут, и мы время от времени поливаем их горячей водой из ковша.
Клавдий Бурлилов опять же быстро и уверенно разделывает поросенка, и мы носим на веранду дома большие куски мяса. Метрах в десяти от настила в снегу сидит Тунеядец и изображает из себя умирающего с голоду. Задрав кверху свой хитрый нос, он время от времени жалобно и беспомощно завывает, кося одним глазом на гору мяса.
– Тунеядец,– подкидывает вверх отрезанный поросячий хвост дядя Павлик, и Тунеядец ловко подхватывает его и испаряется.
А потом все мы сидим за столом, в центре которого стоит огромная сковорода с невозможно вкусно пахнущей жареной печенкой, пьем водку, очень довольные выполненной работой. Тетя Агнюша, забыв про свои утренние слезы, сидит с нами, довольная и веселая, и слегка подтрунивает над дядей Павликом, который никак не может еще привезти вторую пачку дров.
* * *
– Как ты работать будешь, друг мой ситный, – вешает на плечо сумку сдающий мне смену Михалыч,– не знаю. Снегочист сломался, дорогу замело. Я те шесть сцепов еле-еле выдрал.
– Что там, на участке? – спрашиваю его, усаживаясь в водительское кресло.
– Шесть сцепов на объездном пути, возьмешь порожняк на «Лесном» и вперед.
– Как машина?
– Колеса скоро надо менять – прокат уже дальше некуда. Смотри мне, на стрелках не лихачь. Понял меня?
– Понял, Михалыч.
– Ну, бывай здоров.
Михалыч уходит домой, а я сижу в тепловозе и жду кондуктора.
Когда дверь кабины распахивается, я узнаю в заснеженном с ног до головы человеке молоденького кондуктора Николку. Он швыряет на сиденье сумку, выходит на посадочную, и отряхивает с фуфайки и шапки снег:
– Уф, ну и погодка!
– Да, не весело.
– Что такое?– лицо Николки вытягивается, а в глазах плещется тревога.
– Участок замело, снегочист сломан.
– Сколько погрузили?
– Двенадцать. Михалыч шесть сцепов вывел.
– А деревяшка где?
– Узнаем у диспетчера.
«Деревяшкой» у нас именуют допотопный старый снегочист с деревянной кабиной, ножи которого и при помощи рычага с тяжеленным балансиром опускаются мускульной силой. Таскает этот легкий снегочист, как правило, какая-нибудь ТУ-4, и в наших душах теплится слабая надежда, что он в эту ночь все-таки почтит своим присутствием наш самый дальний и самый длинный участок.
– Ни фига! – швыряет путевой лист на пульт возвратившийся из диспетчерской Николка.
– Так где ж он сейчас?
– На «Перевалку» пошел.
– Нам-то не обещали?
– Обещали.
– Когда?
– Завтра.
Я включаю первую ступень и «Тридцать пятый», пугнув зазевавшуюся стрелочницу Тоню Дрожжину, уносится во вьюжную ночь.
Николка закуривает сигарету, подходит к окну и протирает его рукавицей:
– Володя, слышал как Михалыч на «Лесном» порожняк протаранил?
– Нет.
– Нет? – изумляется Николка, садясь в кресло и недоверчиво глядя на меня.
– Честное комсомольское.
Оказывается, в прошлую смену Михалыч прибыл на работу, изрядно утомленный нескончаемыми домашними делами. Монотонная езда резервом слегка утомила его, и он заснул за баранкой. Кондуктор, глядя на него, тоже прикемарил, и никем не управляемый «Тридцать пятый», преодолев по затяжной подъем к «Лесному», пролетел бы пост дежурного и исчез в зимней ночи на каком-нибудь участке, если бы не одно но:
дежурный поста «Лесной» тоже сладко посапывал на лавочке в теплом домике, забыв закрыть стрелку на крайний объездной путь, в конце которого стоял порожняк.
От удара и Михалыч, и его молодой кондуктор дружно вылетели со своих кресел, дружно врезались в заднюю стенку кабины и также дружно проснулись, лежа на полу в самых разнообразных позах. В первую минуту после случившегося они бестолково ползали на четвереньках по кабине, кричали «Что случилось?» и «Где мы?». Следующие несколько минут они созерцали содеянное: рама полусцепа, в которую врезался тепловоз, от жуткого удара подлетела вверх и рухнула на второй полусцеп, причем обе ее каретки, сидящие только на шкворнях, остались на рельсах.
– Все к этому и шло, друг мой ситный,– печально покачал головой Михалыч,– сначала черна кошка дорогу перебигла, а потом баба з пустыми видрами попалась.
Все последующие действия Михалыча, проработавшего на УЖД
больше двадцати лет и бывавшего не в таких переделках, и молодого, но ушлого кондуктора заслуживают только высшей оценки. Они на малых оборотах двигателя, стараясь не разбудить спящего дежурного, на посту, выехали на главный путь, размотали трос и обе каретки этого полусцепа, сиротливо стоящие на рельсах, сдернули в сугроб. Далее, отцепив ненужнй им полусцеп, груженный рамой первого полусцепа, они схватили порожняк и исчезли в ночи.
В три часа утра, выведя груженые сцепы с участка на «Лесной», они пошли в домик дежурного, где намеревались поспать часок, и нашли там дежурного Ивана Ермошина в крайнем волнении. Он то бегал от стола до печки, то кричал: «Я ничего не понимаю!», то садился на лавку и, обхватив голову руками, о чем-то напряженно думал. С превеликим трудом выведав у него причину его неутихающего волнения, Михалыч тоже пришел в неописуемую ярость и, отчаянно размахивая руками, гневно и долго крыл «тих гадов, здилавших аварию» на крайней объездной.
– Так ты мни скажи, Иван,– возмущался Михалыч,– кто ти гады?!
– Ой, Михалыч,– стонал Иван Ермошин,– не знаю! Может, эта долбанная половинка тут и стояла до меня, а я теперь отдувайся.
– Так ты ж, Иван, никогда не спишь на работе,– еще пуще распалялся Михалыч,– такой чоловик! Труженик!
– Глаз же никогда не смыкаю, Михалыч! Сам знаешь!
– Так как ты ее увидел, Иван!
– «Восьмерка» порожняк привела…
– А-а,– облегченно вздохнул Михалыч и сразу же успокоился.
Под колесами я внезапно слышу еле слышное «дзень» и останавливаю тепловоз. Беру в руку фонарик и прыгаю в снег из кабины. Ну, так и есть – срезало шплинт на пальце в подвеске, и две тормозные тяги задней каретки волочились по снегу и, слава богу, что по ходу.
Я беру в заднем бардачке сварочный электрод «четверку», сбиваю с него обмазку, острым концом молотка отбиваю прутик нужного мне размера, пассатижами загибаю с одной стороны, ставлю тяги на место и зашплинтовываю палец. С удовольствием разгибаю спину и вдруг чувствую на себе чей-то леденящий взгляд. Я медленно поворачиваюсь к лесу и направляю луч фонаря в кусты. Метрах в семи от меня стоит серый тощий волк и смотрит мне в глаза. Он стоит неподвижно, игнорируя направленный на него яркий свет.
Сколько я буду жить, никогда не забуду этих глаз голодного зверя:
он смотрел не на меня – человека, а сквозь мою теплую одежду, сквозь мою кожу на мои теплые сочные и вкусные внутренности, и от этого жуткого взгляда мое тело враз перестало слушаться меня. Продолжалось это всего несколько секунд, и, когда я оказался в безопасной кабине тепловоза, меня продирает мороз по спине.
Николка мне почему-то не верит и искренне хохочет. А кто же в такое поверит?
На «Лесном» мы, коротко переговорив с дежурным, берем двенадцать порожних сцепов и трогаемся в путь. Дорогу, представляющую на усу собой узкую траншею с бортами из снега высотой с метр, сооруженную ножами и крыльями снегочиста, замело настолько, что рельсов уже не видно. Порожняк идет тяжело, и стоит только сбросить обороты двигателя, как весь поезд резко снижает скорость.
На душе у меня почему-то неспокойно, и я с тревогой думаю о том, как мы поедем обратно с грузом. На объездной, где оставлен груз, мы отцепляем порожняк и едем к следующему выходному стрелочному переводу. Николка, вооружившись лопатой и веником-голиком, отчаянно чертыхаясь, переводит перья стрелки, не скрепленные между собой никакой тягой. Прицепив порожняк, «Тридцать пятый» затягивает его на груженые сцепы, выталкивает их на главный путь, и мы опять трогаемся в путь. Шесть груженых сцепов – это куда тяжелее порожняка, и мне приходится то и дело поддавать газку. Между тем снегопад только усиливается, и, проехав с километр я командую Николке:
– Отцепляй груз. Поедем резервом промнем дорогу.
Николка опять, чертыхаясь, гремит сцепками, взбирается в кабину, и наш тепловоз устремляется вперед. Проехав с полкилометра, я останавливаюсь и возвращаюсь обратно. Привстав со своего кресла, прищурившись, всматриваюсь в промятую тепловозом колею и нервно качаю головой – рельсы уже замело снегом. Наш тепловоз, отчаянно ревя двигателем, тащит только эти полкилометра и встает. Николка опять гремит сцепками, отцепляя груз, опять «Тридцать пятый» резервом уносится вперед, проминая себе дорогу в заснеженной траншее и… опять все повторяется.
Я смотрю на часы – уже полночь. Что делать? Если мы будем двигаться вперед таким же темпом, то «Лесного» нам не видать, как своих ушей.
– Отцепляй, Николка три сцепа,– плююсь я и безнадежно машу рукой,– попробуем увести на пост половину состава, а потом вернемся за следующей.
– А если не успеем? – сомневается Николка.
– Ты можешь предложить что-то другое?
–?!
 |
 |
 |