Глава I.
Чернореченский леспромхоз

Дорога. Здравствуй, Пелес. Больничка. В общежитии. Нижний склад. Расчет. Еду в Киров.

 

Пригородный поезд медленно тащится по железной дороге на восток, в неведомый нам Чернореченский леспромхоз, расположенный в глухой заснеженной тайге где-то между Кировом и Пермью. Зеленые деревянные вагоны с маленькими узкими оконцами
добротно сработанные еще, наверно, при царе Горохе, мерно постукивают на стыках. В вагонах относительно тепло и чисто. Пассажиры, местные жители, одетые тепло и плотно – в полушубках, фуфайках и валенках, – то заполняют вагон, не оставляя свободных мест, то дружно испаряются на какой-нибудь очередной железнодорожной станции.
Мы, группа машинистов тепловозов колеи 750 мм, обучающихся в Кировской лесотехнической школе, едем сюда на «ударный месяц март», обязательный во всей лесной промышленности, чтобы своим ударным трудом внести посильную лепту в наше общее дело строительства коммунизма. От пятимесячного умственного труда кровь в наших жилах застоялась, и все мы полны желания разогнать ее по телу, подмолодить ее и заодно заработать деньжат, которые в наших карманах почему-то не задерживаются.
– Путейцы наверно работают,– комментирует Толя Пуртов очередную остановку на перегоне.
– Ого, да их вэвэшники охраняют!
– А зачем?
– Ну, наверное, чтобы волки не передавили…
– Какие волки? Это же зэки!
Я смотрю в окно и вижу несколько дорожных рабочих в оранжевых жилетах, перекуривающих на обочине. Все они молоды, подтянуты, в шапках кубиком. Точно зэки. Рядом с ними стоит солдат в шинели с красными погонами. Автомат перекинут на одно плечо, в руке сигарета. Он о чём-то беседует с ними, не обращая никакого внимания на наши большие-большие глаза. Поезд, постояв минут пять, с лязганьем трогается, а в вагоне слышится чей-то уверенный командирский голос:
– Пассажиров прошу приготовить билеты и документы для проверки.
На сей раз я с не меньшим удивлением разглядываю «контролеров», деловито и серьезно изучающих документы пассажиров первого купе: их трое, старший – прапорщик с кобурой на поясе и два солдата, с виду не первогодки с короткими автоматами на плечах. Все мы невольно переглядываемся и находим себя уже крайне встревоженными и даже растерянными:
– Это куда же мы едем?
– К черту на кулички.
Пассажир, сидевший на узком сиденье у окна, одетый в черный полушубок, крепкие подшитые валенки и мохнатую шапку, поворачивает к нам лицо и с интересом смотрит на нас. Он далеко не молод, и лицо его в глубоких резких морщинах:
– Парни, а этот поезд никуда не везет. Это тупик. Он вьется от леспромхоза к леспромхозу. Это край, забытый Богом. Называется он – Коми-Пермяцкий национальный округ. Местное население – пермяки. Их немного. А в основном зоны, «химии» и леспромхозы. В леспромхозах живут ссыльные и местное население.
– А местное население – пермяки только?
– Нет. Ссыльные женятся, рожают детей. А для детей – это уже родина…
Завязавшийся было разговор наш собеседник вдруг прерывает:
– Мне пора. Всем счастливо.
– И вам тоже.
Старшина нашей группы, мужчина лет сорока и кажущийся нам, молодежи, солидным дядей, негромко рассказывает:
– Ссыльных у нас в Союзе нет, а есть бывшие зэки, у которых в паспорте поставлен штамп – «Без выезда». То есть он, отбывший свой срок, не имеет права выезжать за пределы указанного района года три или пять лет. Кому сколько обозначено.
– А это же и есть ссылка.
– Двадцать три года прожил на белом свете, а впервые слышу.
Я тоже прожил на белом свете двадцать три года, и для меня это тоже новость. Ребята гурьбой идут курить в тамбур вагона, и я остаюсь в купе один. Курить я бросил месяц назад, и пока вроде бы не очень тянет. Приступ сухого, дерущего горло и легкие кашля, начинался внезапно, и я отворачиваюсь к окну, достав носовой платок. Недавно перенесенный на ногах грипп дает о себе знать.
А, может, это что-нибудь другое? Но я не врач. Наваливающиеся на меня время от времени приступы слабости мне непонятны и необъяснимы.
Чернореченский леспромхоз встречает нас солнышком и легким морозцем – всего градусов пятнадцать. Вся наша группа в количестве тридцати душ – половина молодые парни, половина уже солидные мужчины, все из северных леспромхозов – растерянно топчется на перроне:
– Куда пойти, куда податься?
– Кого найти, кому отдаться?
Я разглядываю таежный поселок: такие же щитовые сборные дома с небольшими огородиками, ровные пересекающиеся под прямым углом улицы, прочищенные от снега бульдозером или «Кировцем», и печные трубы, из которых вьются сероватые дымки – все как у нас, в Лойге.
Лойга – это наш родной леспромхоз, затерявшийся в Архангельской тайге, тоже необъятной и вольной. Нас в группе из Лойги пятеро: Валера Ершов, Толя Пуртов, Витя Меньшиков, Паша Митюков, он же Павел Кузьмич, поскольку самый старший из нас, и я, Югов Владимир.
По перрону в нашу сторону движется фигура одинокого путника – на ногах кирзовые сапоги с загнутыми голенищами, фуфаечка и шапочка кубиком. Фигура громко насвистывает «Мурку» и с интересом разглядывает нас наглыми, веселыми глазами.
– Эй, парень, где тут у вас контора леспромхоза?
Паренек останавливается и показывает рукой вдаль:
– Пойдешь туда, свернешь направо, там и увидишь… – звук «ш» звучит у него, как и у нашего бывшего старпома, как «щ». Это наводит меня на некоторые размышления:
– Это куда же мы приехали?
– Как куда? К черту на кулички!
Парень, засунув руки в карманы брюк, неспешно удаляется, и походка у него какая-то странная, идет, как будто весь на шарнирах и на пружинах.
В конторе леспромхоза нашу группу быстренько делят на две партии: одна, в которой оказываются старшина и его друзья-товарищи кто постарше, остается в леспромхозе, и вторая, в которой почемуто оказываемся мы, кто помоложе, едет в неведомый нам лесопункт под названием Пелес. До автобуса остается еще около часа, и мы идем в поселковую столовую на обед. А после обеда леспромхозовский «ПАЗик» по зимнику доставляет нас к месту нашего будущего трудового подвига – в небольшой заснеженный поселок. В конторе нас быстренько распределили на работу: кого на пилораму – пилить доски, кого на площадки – катать бревна, и сказали:
– Завтра выборы, то есть праздник и выходной, а уже послезавтра будьте любезны на работу, в обязательном порядке.
– А кормить нас где будут?
– А кормить вас будут в столовой на Нижнем складе за наличные, будьте любезны. Спецовку получите на складе.
– А аванс будет?
– Желающим выпишут рублей по тридцать прямо здесь. Сейчас вас отведут в общежитие, где вы будете устраиваться.
Появившийся комендант общежития, немолодой хромающий мужчина, ведет нас по дороге, вьющейся по окраине поселка. Дорога эта, много раз чищенная от снега бульдозером, больше похожа на широкую траншею. Высота снежных бровок метра полтора. К домам, расположенным прямо у дороги, прокопаны траншеи, и поуже и бровки у них поменьше. Из этих траншей временами вылетают огромные дворняги и заходятся в лютом хрипящем лае. С другой стороны этой дороги – могучий разлапистый ельник.
– Волки иногда появляются по ночам,– говорит комендант, кивая головой в сторону леса.
Общежитие – рубленный из бревен барак, стоит на отшибе поселка и встречает новых постояльцев не совсем приветливо. В коридоре прохладно, а из комнат выглядывают небритые личности и подозрительно и недобро разглядывают нас. Комендант распахивает двери трех свободных помещений:
– Вселяйтесь, занимайте койки. Сейчас на складе получите одеяла и постельное белье.
Комнаты небольшие, со стоящими в ряд железными койками, между которыми стоят старые разбитые тумбочки. В каждой печка с чугунной плитой. В них тоже довольно прохладно.
– А что, печи здесь не топят?
– Сами будете топить, дрова в дровеннике у входа в общежитие.

 


– Ну, это дело привычное.
Мы получаем постельное белье, застилаем коечки. В нашей комнате, оказывается, пять человек – по числу коек. Толя Пуртов, зябко потирая руки, толкает Валеру Ершова в бок:
– Ерш, пошли за дровами.
Они приносят по огромной охапке сухих еловых и сосновых дров и с грохотом сваливают их на подтопочный лист у печи. Через час печка уже весело гудит, а от плиты расходится по комнате хорошее доброе тепло. Зеленый эмалированный чайник, стоявший на ней извещает о приближении ужина мощной струей пара из своего кривого носика. Витя Меньшиков, загодя отправленный в магазин за продуктами, уже выгружает из своего портфеля кульки с сахаром, пачки грузинского чая и несколько буханок белого и черного хлеба.
Глаза у него удивленные:
– Мужики, здесь в магазине чего только нет! И колбаса трех сортов, и тушенка, и масло…
– А масло ты купил?
– А как же, целый килограмм!
Толя Пуртов недоверчиво с кончика своей неразлучной финки пробует масло:
– Точно масло, надо же! А колбаса где?
– В магазине, на нижней полке лежит. Привет тебе передавала.
Вся компания усаживается за большой дощатый стол и закатывает «пир на весь мир». После ужина мы дружно выходим покурить на крылечко. Уже стемнело, и на небе сверкают еще не достаточно яркие звезды. Лес, обступивший наше рубленое общежитие с трех сторон, стоит черной непроглядной стеной. А впереди поселок темнеет серыми коробками домов, в которых светятся разноцветные квадратики окон. Вдоль улиц на деревянных столбах редкие фонари.
За поселком яркое зарево работающего нижнего склада. Оттуда даже до нас доносится слабое жужжание электропил и довольно громкое доханье барабана в цехе переработки технологической щепы. Меня опять начинает бить надрывный кашель, и я иду в комнату. Толя Пуртов садится на свою коечку, стоящую рядом с моей:
– Тебе в больницу надо, Владимир.
– Ничего, пройдет.
– Ой ли. Я раз на охоте простудился и тоже думал, что пройдет, а оказалось воспаление легких.
Толя заядлый рыбак и охотник. Он у нас в Лойге из местных коренных «трескоедов». С детства в тайге по несколько суток то на речке или же сутками ранней весной на косачинных токах. Эта таежная жизнь приучила его довольствоваться только самым необходимым и одеваться всегда основательно и плотно. Я слушаю его нехитрый рассказ об одной из многих его рыбалок и незаметно для себя проваливаюсь в глубокий черный сон.
Утром меня кто-то тормошит за плечо:
– Вставай, чай будем пить.
Я открываю глаза и вижу улыбающегося Витю Меньшикова.
За столом уже сидят Толя Пуртов и Валера Ершов. После горячего чая меня почему-то развозит, и я опять ложусь на коечку. Тело мое горит огнем, а в голове жар и туман.
– Володь, ты пойдешь на выборы?
– Нет.
– Ну ладно, мы там скажем, что ты заболел.
Часа через два они возвращаются, довольные и веселые, и выгружают на стол колбасу, хлеб, пачки макарон и каких-то каш. Последней на стол торжественно выставляется батарея «Портвейна 777».
Радио включается на полную мощность, режется ароматная колбаса, и булькает вино в граненые «хрущевские» стаканы:
– С праздником, братцы!
– Проголосовали, а теперь можно и погулять!
– А за кого вы там голосовали?
– Да фиг его знает, за кого. Главное, что проголосовали.
Я поднимаю стакан с вином, присев на коечке, и уже широко открываю рот, готовый принять «на грудь» целиком и полностью его содержимое, как дверь комнаты широко распахивается, и в проеме возникают две фигуры в одинаковых теплых полушубках и одинаковых лохматых меховых шапках: в руках у одного обшитая красными сукном небольшая урна:
– А где у нас тут больной?
Все сидящие за праздничным столом, как по команде, поворачивают головы ко мне, сидящему на коечке со стаканом «портвейна» в руке.
– Это ты, что ли? Что-то не похоже, что больной. Ну ладно, раз уж приехали, допивай и заполняй бланк.
Парни, бросив мой заполненный бюллетень в урну, уходят скорым шагом из комнаты. После холодного вина и, видимо, от поднявшейся температуры я покрываюсь липким потом и на лбу выступает испарина. Ребята, быстро посовещавшись, вызывают «скорую».
* * *
Через два часа меня уже осматривает дежурный врач в кабинете больницы Чернореченского леспромхоза. Я, стоя раздетый по пояс, чувствую, что, несмотря на стоящий у стены пышущий жаром масляный радиатор, в помещении очень и очень прохладно.
– Бронхит у вас, товарищ. Вино пили сегодня? Ладно, ладно, праздник же, немножко можно.
Врач заполняет «историю болезни» и кивает краснощекой с роскошными формами медсестре:
– В палату.
Переодевшись в голубую байковую застиранную пижаму, я в сопровождении медсестры поднимаюсь по лестнице на второй этаж.
В коридорах больницы гораздо холоднее, и у больных, снующих туда-сюда по коридору, под темными халатами и пижамами проглядываются шерстяные кофты и джемперы. Медсестра подводит меня к палате и распахивает дверь:
– Устраивайтесь. Здесь всего один больной.
В проеме двери я вижу одинокую фигуру больного, неподвижно сидящую на койке и закутанную в байковое одеяло. Фигура поворачивает ко мне свое лицо, и я вижу только один горбоносый нос:
– Дверь закрывай, не то околеем, как собаки, здесь.
– Здравствуйте, меня Володей кличут.
– Степан. Доброго здоровьичка.
Я присаживаюсь на свободную коечку и невольно ежусь.
– А что тут в больнице так холодно?
– Кочегары ж перепились на Новый год. Котлы потухли и трубы разморозили.
– И что, и все это отопление? – киваю на самодельную плитку с красной спиралью.
– Все.
– А ты бери себе второе одеяло и закутывайся. Из местных?
– Нет. Мы из Кирова приехали на ударный месяц март. Учимся там на машинистов тепловозов.
Узнав, что я не местный, Степа раскутывает свой байковый капюшон, и я вижу перед собой парня лет 27. Он как-то сразу располагается ко мне и негромко рассказывает о себе.
Сам он родом с Западной Украины и с бригадой земляков с осени по весну ездит на заработки. Зачем их сюда, в такую глушь, привез их бригадир, Степа не знает и говорит, что и бригадир, видимо, тоже не знает. Привез, видимо, по незнанию, поскольку прежнее место работы, освоенное и привычное, почему-то оказалось занято такой же бригадой «калымщиков».
Дверь в палату резко открывается, и на пороге возникает медсестра, тоже молоденькая, хорошенькая и ядреная:
– Югов, на уколы.
Получив предельно-допустимую дозу – два укола в ягодицы и один в вену, – я возвращаюсь в палату. В коридоре, где зуб на зуб не попадает, на койке лежит существо, закутанное в теплые одежды и одеяла, на голове – шерстяной платок. Существо это, судя по облачкам пара, дышит, что называется, «на ладан».
– Степа, а кто там в коридоре лежит на холодке?
– Бабка старая, умирать вынесли из палаты.
– Да, там не умрешь, так замерзнешь.
– Да она никому не нужна, и никто к ней не ходит.
– Веселые дела.
– Дальше некуда.
Степа снимает с самодельной плитки закипевший чайник и широким размашистым жестом приглашает меня к столу. В тумбочке у него оказывается еще одна кружка, и он великодушно дарит ее мне:
– Бери, не жалко, свистнул с обеденного стола.
С этими словами он выкладывает на стол горсть крупного кускового сахара, ломоть черного хлеба с кубиками масла на них:
– Сегодня праздник, местных домой отпустили, так что пируем.
Скоро ужин будет. Принесут на стол в коридоре тарелки с кашей, хлеб, масло и большой чайник с чаем.
– И мы что, там будем ужинать?– киваю я в сторону двери, невольно поеживаясь.
– Там никто не ест. Подходят, берут еду, наливают чай из чайника и уносят в палаты. Там и едят. Нам надо выйти пораньше, налить чаю в свой чайник под завязку, набрать сахара и хлеба с маслом побольше.
Местным передачи носят, а нам никто не принесет.
На ужин мы позволяем себе по две тарелки каши и по две кружки чая с хлебом и маслом, а в моей тумбочке греет сердце целое богатство – горка сахара, стопка порезанного белого и черного хлеба, которую венчают многочисленные кубики масла.
На утро, как ни странно, я чувствую себя значительно лучше.
– Масло помогло,– резюмирует Степа. Под чутким руководством многоопытного старшего товарища по несчастью я быстро постигаю науку выживания в больнице Чернореченского леспромхоза:
тумбочки наши радуют глаз обилием простой, но здоровой пищи, а куски душистого мыла, забытые временными постояльцами нашего лечебного заведения в умывальнике, кружат голову нежными, весенними запахами.
Но в умывальник мы ходить не любим, потому что там холоднее, чем в коридорах. Вода привозится туда пожарной машиной и закачивается в две чугунные ванны. Одна ванна – для питья, следующая – для умывания. Воду привозят ледяную, а откуда – никто не говорит.
Спустя неделю под вечер в нашу палату медсестра, тоже, как и все они здесь, дородная и ядреная, приводит нового постояльца. Постоялец ростом метр с кепкой, тщедушный дедок, держится ручкой за правый бок и тихонько постанывает:
– Ребро сломал. Голову окружило, и упал дома,– сообщает он нам, ожидая, когда дама в белом халате застелет ему постель. Степа,
наблюдая за ней, негромко ей советует:
– Надо же под матрац щит деревянный постелить.
– Не твоего ума дело,– обрывает его медсестра и исчезает из палаты, хлопнув дверью.
– Курва,– шипит зло ей вслед Степа.

Медсестра, видимо, спешит вниз, на первый этаж, где расположен кабинет молодого, но уже плешивого терапевта. Там у них что-то вроде комнаты отдыха. Дедок, присев на коечку, знакомится с нами.
Он словоохотлив и рассказывает о своей большой и непростой жизни живо и интересно. Родом он отсюда, в Великую Отечественную воевал почти два года. Был ранен в руку и по его словам, только-только хирург собрался отрезать кисть левой руки, как в полевую операционную вошел генерал. Он внял просьбе солдата и попросил хирурга кисть оставить: пусть хоть самокрутку, да в руке держит. После фронта, комиссованный подчистую, он занялся охотой и кормил таежным мясом не только семью и соседей, но и снабжал им местную верхушку – прокурора, начальника милиции и тому подобных. Так вот поднял детей, и младшая дочь сейчас работает врачом в Перьми.
Мы угощаем деда чайком и, пожелав ему доброй ночи, ложимся спать. Ночью Степа, спавший более чутко, был разбужен стонами. Он включил свет в палате и увидел картину, ему непонятную и страшную. Наш дед сидел на койке, раздетый по пояс, а его тело, бывшее еще вечером тщедушным и хилым, превратилось вдруг в тело Геракла. Грудь бугрилась, шея стала неестественно толстой, а руки, казалось, налились огромными бицепсами. Разбуженный Петром, я несколько секунд дико таращусь на деда и ничего не понимаю.
– Ну что ты сидишь? Бежи живо за врачом, приходит в себя Степа,– дед легкое осколком ребра проткнул.
Дежурная медсестра и дежурный плешивый терапевт всю ночь хлопочут возле деда. А он сидит, ничего не понимающий, и два десятка игл от шприцев, воткнутые ему под кожу, для того чтобы воздух, выходящий из разорванного легкого внутрь тела, выходил наружу, делают его похожим уже на большого ежа. Тонкая трубочка, введенная с этой же целью внутрь и другим концом опущенная в трехлитровую банку с водой, дополняет эту жуткую картину. Нам тоже не до сна.


 
Besucherzahler Beautiful Russian Girls for Marriage
счетчик посещений